Дмитрий Левинский - Мы из сорок первого… Воспоминания
— Бат-тарея, смир-р-но! Равнение — направо! — В это время батарея начинала печатать шаг, а я продолжал: — Товарищ майор! Батарея управления следует в столовую. Командир отделения…
— Вольно. Продолжайте движение.
— Бат-тарея, вольно!
Все это в конечном счете являлось работой и требовало постоянного нервного напряжения. Практически я весь день занимался с батареей: капитан Валич показывается все реже, а старший лейтенант Резников где-то пропадал, справедливо считая, что его время еще не пришло.
Иногда приходилось проверять, не в брюках ли легла спать батарея. Никак не искоренить фронтовую привычку многих батарейцев спать в одежде. Ходило поверье: разденешься — быть беде, а так — лежишь одетый, автомате полным диском при тебе под одеялом, если что — вскочил и готов! Однако в случае проверки дежурным офицером полка в первую очередь влетело бы мне, а уж потом — капитану Валичу.
Самым тяжелым для меня днем оставалось воскресенье: в этот день не было почты, и я не мог надеяться к вечеру получить очередную весточку из Ленинграда. Они всегда придавали силы для несения все возрастающих обязанностей. Теперь комбат Валич придумал для меня новое занятие. Дело в том, что в зиму 1945/46 года было неспокойно не только в окрестностях Котовска, но и в самом городе. По ночам раздавалась автоматная стрельба, патрули носились по городу за неопределенными лицами с оружием, крики, гам, чьи-то стоны — чего только не было. После войны много оружия оставалось на руках, и оно хотело стрелять. Мой комбат решил, что нечего мне вечера за письмами просиживать:
— Скоро сам дома будешь, — говорил он, улыбаясь, и теперь я должен был ежедневно по вечерам провожать его до городской квартиры: комбат вовсе не желал быть подстреленным накануне отъезда домой. А жил он на другом конце города и часто задерживался допоздна. Когда наступал вечер, он заходил ко мне в батарею и молча ждал, пока я накину на себя шинель и проверю оружие.
— За тобой… — Не скрывали смешки ребята.
Я оставлял кого-нибудь за себя, и мы, как влюбленная парочка, выходили в темноту спящего города. Люди ложились спать рано, а освещение городских улиц, естественно, отсутствовало.
Смех смехом, но мне вовсе было не смешно: я обязан довести комбата до его квартиры живым и невредимым. Это значит: смотри в оба, не плошай, солдат, ты четыре года провел в плену и опростоволоситься, дать маху не имеешь права!
Комбат нарушал Устав. Поскольку старшим в батарее всегда оставался я, то комбат должен был требовать одного-двух бойцов для сопровождения, но ни в коем случае не забирать из батареи меня. К сожалению, нарушений в то время хватало на каждом шагу. Комбат имел при себе личное оружие — пистолет, но против любого автомата мог считаться безоружным. Поэтому он постоянно брал у меня в батарее автомат и для себя. Так мы с ним молча шли по пустынным улицам, стараясь обходить освещенные луной участки дороги, слушали ночь и внимательно смотрели по сторонам. Это в мирное время и на своей земле!
Когда приходили, он прощался:
— Спасибо, сержант. До завтра. — И капитан исчезал в дверях, отдав мне ставший ненужным ему автомат.
— Счастливо, товарищ капитан, — отвечал я и направлялся в полк, неся теперь два автомата. Я так и не знал, где он задерживался, но в мыслях своих он давно был дома, в семье.
4
Капитан Валич уехал домой в конце января, оставив о себе добрую память. В конце февраля уехал и старший лейтенант Бочкарев. Его тоже тепло проводили. Мои ночные прогулки по городу окончились.
Из офицеров в батарее остался один Резников, которого сразу назначили командиром батареи управления, но для меня ничего не изменилось. Резников считал, что не дело комбату лично проводить занятия со взводами. Для этого предусмотрены командиры взводов, помкомвзводы и, наконец, сержантский состав. Не вина Резникова, что ни тех ни других в батарее не было. На беду оставался я в гордом одиночестве, и мне было некуда деться — только продолжать тянуть лямку и ждать демобилизации.
По правде сказать, я с удовольствием занимался с батареей вопросами привязки целей и корректировки артиллерийского огня. Мы все достаточно хорошо освоили это дело: почти у каждого за плечами десять классов. Замечаний от командования во время стрельб батарея не имела.
А полк регулярно выезжал на них за 40–60 километров от Котовска. Там мы проводили по несколько дней.
Первой всегда была наша работа: дать координаты целей, пока гаубичные батареи полка занимают огневые позиции. Это у нас получалось быстро и неплохо. Командование полка после стрельб отмечало и нашу хорошую работу. Так, с января по апрель лично я получил четыре благодарности от командования за высокое качество артиллерийской топоразведки: точно привязанные нами цели метко накрывались гаубицами полка.
Единственной сложностью на стрельбах для нас оставались обычные моменты солдатской учебы: обмерзание пальцев при работе с измерителем на алидаде и с оптическими приборами, где требовалась особая точность, а пальцы не действовали; в это же время ноги находились чуть не по колено в ледяной жиже, которая заполняла траншеи, оставшиеся еще с войны. Закон солдатской учебы гласит: все должно быть как на войне! Хочешь или не хочешь, а весь день сиди в траншее, вводе. Ног давно не чувствуешь, а работать надо — привыкай! Сидеть мы, конечно, сидели, но привыкать не требовалось — все старослужащие, уже «напопривыкались».
Зато какие чудесные минуты выдавались вечером в конце стрельб по окончании очередного трудного дня! В ожидании машин или полевых кухонь мы расходились греться по хатам — недалеко от огневых позиций находилось село. И как назло в первой же хате нарывались на свадьбу. Чтобы не мешать людям, направлялись в следующую хату, а там — тоже свадьба! Что за наваждение! Кругом музыка, танцы, веселье. Помню, невеста была 1928 года рождения, а жених — 1923.
В конце концов мы так расстроились от всего увиденного, что когда за нами пришли машины, то никому не хотелось возвращаться в полк. На нас повеяло другой жизнью, и каждый вспомнил дом и близких. Но такая слабость длилась недолго — служба продолжалась.
В декабре меня вызвали в особый отдел. Ничего особенного — просто в плановом порядке надо было побеседовать со мной, уточнить ряд известных уже деталей. Беседа протекала доброжелательно, да и по службе замечаний я не имел. К слову сказать, эта беседа была первой за все время, как я оказался у своих. До этого момента ни одного раза не было у меня встреч с сотрудникам и особого отдела — ни в Винер-Нойштадте, ни в Фокшанах, ни в Котовске.
В январе пришлось поваляться в госпитале, куда меня поместили для переливания крови: никак не исчезали следы лагерного фурункулеза. Вскоре я оттуда сбежал к своим.
Зимой частыми стали выходы в город на патрулирование. Ночи проходили весьма неспокойно. Случались и перестрелки, и задержания, бывали и пострадавшие с обеих сторон. Многие инциденты возникали как следствие обильной выпивки и наличия у местной молодежи оружия. К весне таких случаев становилось меньше, дай местные власти принимали меры по сбору незаконно хранящегося оружия. Днем патрулирование протекало спокойно, и многие даже рвались в наряд на патрулирование, но мне однообразие начинало надоедать: мы весь день слонялись по городу из одного кинотеатра в другой, часть времени просиживали на концерте в городском Доме культуры, а остаток вечера — на танцевальной площадке. Инцидентов с каждым днем случалось все меньше.
Воду в военный городок по-прежнему возили автомашинами, и ее потребление было ограничено. Электрического света в казармах так и не видели, пользовались коптилками. По ночам обычно замерзали. На потолке, стенах и окнах постоянно висели сосульки льда, а иногда и целые айсберги. Поверх одеял укрывались шинелями.
Время от времени устраивали шахматные турниры. В феврале смотрел в ДК ту же самую американскую оперетку «Сорванец», которую видел в Линце. На этот раз переводчиков не требовалось, и впечатление было другим.
Один из наших был отпущен на два дня домой. Он жил в 40 километрах от Котовска. Пришлось уступить ему шинель и сапоги, ничего не поделаешь — живем еще бедно. Собственно говоря, до войны я не раз аналогичным образом выручал однополчан.
Возвратился из отпуска парнишка с нашей батареи. Его совсем недавно откуда-то перевели к нам. Оказалось, живет в доме 4 по Бармалеевой улице, то есть напротив моего дома 5. Парень 1926 года рождения, учился в той же школе на Плуталовой улице, что и я. Он помнил «уличные бои — дом 4 на дом 5». От него я узнал, что моих дружков-сверстников никого не осталось — всех разметала война. Из них пока никто не возвратился.
Нас, «старичков», конечно, никто в отпуск не отпускал, мы ждали увольнения и больше держались обособленно.
